«Есть люди, подобные монетам, на которых чеканится одно и то же изображение. Другие похожи на медали, выбиваемые только для данного случая», – писал автор «Крошки Цахес» немецкий реалист Гофман. Эти слова, как ничто другое, относятся к Глебу Успенскому, ни на кого не похожему писателю-демократу, написавшему очерки «Нравы Растеряевой улицы, цикл повестей «Разоренье», «Власть земли», «Письма с дороги», «Поездки переселенцев». Его недаром считали прекрасным специалистом по крестьянскому вопросу. Он, по мнению людей передовых взглядов, «больше всех легальных писателей 70-80-х годов XIX века оказал влияние на ход революционного процесса в России». Глеб Иванович долго был сотрудником литературных журналов: «Современник», «Отечественные записки», «Русское слово».
С нашим Владикавказом у него были интересные связи и ассоциации. Он никогда не забывал его. Впрочем, так же, как и любой из тех, кто хотя бы единожды побывал на нашей земле.
...Он ехал сюда, во Владикавказ, по приглашению редактора «Терских ведомостей» Николая Благовещенского. Ехал, чтобы поработать. Газету товарища читал не раз, будучи ещё в Кавминводах, более того, даже запомнил несколько имён авторов интереснейших публикаций – Б. Тулатова, С. Кокиева, А. Медоева, С. Туганова. Конечно, хотелось бы непременно встретиться с ними. Особенно с Тулатовым. И вовсе не потому, что так понравился его очерк о восхождении на Казбек; просто автор – сельский учитель, а люди этой профессии для него, Глеба Успенского, всегда особенно любопытны.
Путешественник смотрел в окно кареты и думал о том, что знал об этом малознакомом крае. Надо же, куда судьба занесла его друга Благовещенского. Ведь ещё так недавно тот, редактор журнала «Русское слово», тесно общался с Помяловским, Писаревым, и вдруг... Такая глухомань... А всё Лорис-Меликов – начальник Терской области, генерал. Предложил место, пообещал помочь. И, кажется, Николай вовсе ни о чём не сожалеет... Привык, притёрся, наверное. Своеобразная экзотика... Хотя, что говорить, его газета вполне интересна. Нужно внимательнее полистать её. Наверное, можно будет найти много необычного. Для себя, очеркиста, для своего цикла «Из путевых заметок». Хотя это название, в общем-то, пока ещё условное. Может, поменять его на «Письма с дороги»? Вроде как-то точнее. А дорога и в самом деле необычная. Да и сам Владикавказ тоже. Вспоминается первый приезд сюда тогда, в 1883-м... Впечатления сложились, кажется, самые противоречивые. Вот только две странички из дневника тех времён:
«Владикавказ, низенькие малороссийского типа домики, которые утопают среди высоких, с детства знакомых и милых тополей, близость и величие гор, обступающих его с юга, не производили того впечатления, которое должны бы были произвести после снегов, трескучих морозов и вьюг три дня назад покинутого севера... Ранним пасмурным, пахнувшим весенней влагой утром, мы, усевшись в почтовой карете, выехали из Владикавказа в горы.
Чувствовалась жажда тишины и молчания... И эта жажда не покидала и тогда, когда и горы уже подошли к нам, стали к нам лицом к лицу, – удивительные, суровые, непонятные каменные тайны...
Горы обступают нас понемногу и справа и слева... Но всё молчит в душе, а ощущения начинают отдаваться, если так можно выразиться, на теле... даже на коже... Начинаешь ощущать, что как будто становишься меньше ростом... Ещё недавно, час тому назад, в гостинице во Владикавказе я как будто был порядочного роста, а тут – что за чудо? – становишься всё меньше и меньше! И дилижанс, который час тому назад, выезжая из ворот почтового двора, казался какой-то громадиной, едва мог проехать по улице, не зацепив и не своротив с дороги в канаву проезжавших татарских арб с длинными двухаршинными (колотыми вдоль) дровами, а теперь, что дальше в горы, то он всё меньше и меньше, и лошади маленькие, и скоро весь дилижанс, четвёрка лошадей, три пассажира, кондуктор, кучер – всё это (вы чувствуете это на себе) превращается во что-то крошечное, едва-едва ползущее по какой-то, как нитке белой и как нитке тонкой дороге, вьющейся у подножья необычайной громады и точно протянутой по стене Исаакиевского собора снизу вверх...».
Да, те впечатления всё-таки незабываемы... Как, впрочем, и та история, которая нет-нет и всплывает в памяти. А ведь тоже связана с этими местами. Услышал он её даже не во Владикавказе, а в Ессентуках. Поразился. А потом уже здесь, в городе, в свой второй приезд (1885 год) всё смотрел по сторонам, даже вглядывался в людей, пытаясь найти в них что-то от того, так запавшего глубоко в душу рассказа.
...Казак, волей случая оказавшийся на какое-то время радом с Успенским, поведал ему, наслушавшись на стороне историй о женской пустоте и никчемности (а о чём ещё было говорить откровенно скучающей ессентукской публике в ожидании ванн) всяких «пустяковых бабёнок, своё представление о женщине, настоящей, которую было за что уважать».
– То ли дело наша баба, казачка, даже простая крестьянка русская... Поглядишь, поглядишь на этих расфранченных горемык, мучеников «своего удовольствия», и видишь, до какой степени они жалки, сравнительно с нашей казачкой... Ведь и казачка – женщина, и ведь и она умеет и глазки сделать, и свидание назначить, и роман такой распредставить, что лучше требовать нельзя; но ведь, кроме этого, она буквально всё может сделать и делает, что делает мужчина... И пулю умеет пустить, и лошадь заарканить, и пашню обработать, да, кроме этого, и детей сама одна растит и обряжает, одевает всех, и песни поёт, сказки сказывает детям. Всё в ней есть, – всё! Ещё мужчине, мужику-то, впору ли с ней поравняться! Она знает всё мужицкое дело, всё хозяйственное; земледельческое чёрное дело она делает даже лучше мужика-казака, но она и грации не теряет, и страсть в ней настоящая, и любовь, и труд... Да, словом, всё в ней есть!.. С этакой-то бабой жить на свете – не будешь чувствовать, что живёшь один... С ней весь свет – свой дом. Вот это женщина! – восхищённо говорил новый знакомый Успенского.
А потом он рассказал о том, как лет сорок-пятьдесят тому назад жила во Владикавказе старуха, бравая, бойкая, мужественная... Прозвали её «Экстра», потому что она отбила экстрапочту от нападения каких-то горцев... Вы только представьте себе Военно-Грузинскую дорогу; она и теперь страшна для многих, а что же это такое было тогда?.. Теперь на этой дороге также удобно и покойно, как и на Невском проспекте, а тогда и сама дорога-то была только намечена, да и горцы вовсе не так относились к русским, как теперь... Пули летали над Владикавказом, как мухи, а о глухих ущельях Грузинской дороги и говорить нечего...
Между тем, правительству необходимо было установить правильное почтовое сообщение с Тифлисом, но охотников взять на себя это опасное дело не находилось... Купцы и разные подрядчики, да и ямщики, простые работники, не брались за это дело. «Убьёт!» – это всех пугало, несмотря на большие выгоды, которые могло дать это предприятие... Тогда было предложено солдатам местного гарнизона взять на себя это трудное дело; им оказана была денежная субсидия на покупку лошадей, телег. Солдаты взялись, но им было не под силу справиться одновременно и со службой, и с ездой. Служба была тяжёлая, напряженная...
Так что ж вы думаете? Бабы, жёны солдатские – ярославки, костромички, рязанки – взялись за это дело. Доход хороший, не отказываться же от него! И вот прямо от печки, от люльки бабе ничего не стоило перейти на козлы, ничего не стоило взяться за самое трудное и опасное дело! Смотришь, сегодня она нянчит ребёнка, а завтра мчит курьера, фельдъегеря, в ямщицкой шапке, в ямщицком армяке, красным кушаком подпоясана. А иной раз рядом с ней парнишка трясётся на козлах, взяла «мамка» прокатить до Ларса...
Таким образом, именно бабы, горластые и румяные ярославки, те самые, что умеют и песни играть, и хороводы водить, и холсты ткать, и шерсть прясть, и землю пахать, и детей растить, – они-то и решились при завоевании Кавказа взять на себя самое трудное, опасное дело, за которое никто не решался взяться, несмотря на выгоды и барыши. Бабы возили и курьеров, и фельдъегерей, и генералов, и казённые деньги, бумаги, «оказии», – всё делали бабы! Они же и песни играли потом, они же и свидание назначали за уголком; они же и место чужое и дикое «обжили», щи и кашу заварили, затараторили, забранились на базаре, словом, оживили пустое и нежилое место... Вот какие «наши бабы», настоящие русские женщины!
Глеб Иванович часто вспоминал эту, как он называл, «владикавказскую историю», и думал о том, как жаль, что со времён Некрасова этот славный тип русской женщины так мало останавливает на себе внимание писателей. Уж о ком – о ком, а о владикавказской Экстре написать давно бы надо... Удивительный человек...
Валентина БЯЗЫРОВА